Удар. Столкновение.

Грохот такой, что вот — вот лопнут барабанные перепонки… Я открываю рот и ору вместе с легионерами, чтобы не оглохнуть.

Аааааа! ААААааааААа!

Скрежет металла. Вопли раненых.

Квинтилий Вар, мимо которого бегут легионеры. Лицо Вара — с наползающей на него тенью орла.

Акулы рвут тело человека, выброшенного за борт. Бурлящая вода, в которой расплывается облако крови.

Разорванные конечности. Истрепанные, белесые обрубки плоти.

Квинт задумчиво смотрит на это, перевесившись с борта либурны. Да, это отличается от того, чтобы бросить в воду куски козлятины. Не сильно, но отличается.

— Пираты, — подходит триерарх, чешет подбородок. — Совсем недавно прошли. Этот, наверное, лишний был. Больной или бедный.

Недавно?

— Тогда почему мы их не видим? — спрашивает Квинт.

Грек пожимает плечами. Квинт щурится. «Как будто ты не знаешь. Ты же сам — такой же пират», думает он.

Гемы на отличных конях. Стена всадников приближается.

Я уже вижу бронзовые пряжки конской сбруи.

Я вижу — движутся мышцы под лошадиными шкурами. Оскаленные пасти, из которых капает слюна.

Серые комья грязи летят из‑под копыт.

Огромные и страшные, они приближаются. Один из всадников вырывается вперед… Скачет перед строем.

Я сглатываю. Проклятье!

Предчувствие пронзает меня, пробегает как разряд молнии — от затылка до пяток.

На всаднике — маска римского кавалериста. С детским выражением на отполированном лице. Серебряная маска.

Это Арминий.

Убийца брата. Брат. Римлянин. Варвар.

Германцы скачут стеной. И вроде бы стена уже должна сбавить ход, чтобы не раздавить первые ряды легионеров… но она не сбавляет. Совсем. Кони роняют пену. Варварские лица в шлемах римского образца — но дешевых, бронзовых — кажутся жестокой шуткой.

Сверкают клинки. Всадники вдруг опускают копья. Нестерпимый блеск металла.

— Легат! — кричат мне. — Осторожнее! Легат!

Коричневая шкура лошади.

Еще немного и меня снесет, раздавит копытами…

Удар.

Поток конской массы. Тысячи ног. Тысяча лошадиных морд. Тысяча морд не лошадиных.

Германцы — светловолосые и рослые, с яростными светлыми глазами.

Они на крупных испанских лошадях. Которых дали им мы, римляне — вместо германских коней, плохих и низкорослых.

Великаны.

Пешие германцы бегут рядом со всадниками, держась за гривы коней. Такая хитрость увеличивает ударную мощь когорты в два раза минимум. Только гемы на такое способны.

Кровь хлещет и пенится. Удар конской массы сворачивает когорты. Стон и грохот.

Проклятье!

В полной тишине я вижу летящие от копыт комья грязи. Разверстые пасти коней и людей. Клочья пены.

Беззвучно храпящих коней.

Момент, когда все зависло на волоске и сейчас все рухнет.

Момент необратимости.

Ethos Аристотеля. Выражение незрячих глаз Язона — за миг до того, как на него обрушится старый «Арго»…

Кажется, мгновение назад все еще можно было исправить. Что варвары, приближающиеся к нам на хрипящих и роняющих пену конях — идут к нам на помощь.

А не убивать нас.

Копыта бьют. Грязь летит — крупными комьями, я вижу, как они плавно летят в неподвижном стеклянном воздухе.

Глухота.

Мой кошмар наяву. Тогда, после пожара в бабушкином доме, когда меня задело упавшей с неба горящей доской, я лежал в затемненной комнате. Руки замотаны бинтами, пропитанными желтой мазью.

И я ничего не слышал.

Совсем.

Германские когорты врезаются в ряды легионов, сминают наш строй, опрокидывают фланг. Кровь льется. Легионеры падают под копыта, словно подкошенные. Гемы топчут их конями.

Нас предали.

Германцы вопят. «Ти — ваз! Ти — ваз!» Не ожидавшие предательства, легионы дрогнули, начали терять единство и уверенность.

— Спасайся, кто может! Предательство! Окружили, окружили!

Война — это беспомощность.

Я стою и смотрю, как наши союзники (бывшие!) разламывают, топчут наш строй. Гемы орут. Они осмелели. Даже те, что недавно бежали от наступающих когорт, возвращаются и нападают снова.

Легионеры умирают.

«Мулы» дрогнули и побежали.

Ужас вокруг.

Я не знаю, почему так происходит.

Никто не знает, думаю.

Вот жил себе человек. Римлянин. Достойный человек, любой скажет. Соблюдал обряды, чтил богов, не обижал жену и детей, заботился о родителях.

И вдруг — перестал быть достойным.

Вот так, мгновенно. Сорвался. Был достойный римлянин, и не стало. Гай Марций Кориолан был настолько обижен народом Рима, что при всей своей чудовищной гордости переметнулся к вольскам и вместе с ними пошел на родной город.

Предательство.

Откуда это в людях?

Кровавая баня продолжается. Это, видимо, момент намазывания на тело оливкового масла… прежде чем его соскрести — только в этом случае его сдирают вместе с кожей.

У меня перед глазами: море, полное трупов. Клубы крови, в которых мелькают оторванные руки, ноги, головы… тела.

И темно — белесые, стремительные тени проносятся, пронизывают красноватую мглу.

Акулы.

Острые ряды зубов. Смертоносные конусы. Равнодушные, стеклянные глаза…

Легионы едва держатся. Только многолетняя выучка не позволяет им разбежаться в панике. И тот факт, что отступать нам некуда.

Мы — в самом центре Великой Германии.

Это какая‑то ошибка, думаю я. Это не Арминий. Это не мой брат.

Мой брат — римлянин.

А не это кровавое чудовище с серебряным лицом.

Глава 14. Паника

Мы умираем.

Чтобы понять это, не нужно хорошего образования или чтения древних философов на ночь…

Вполне достаточно смотреть и — видеть.

Чрево Юноны, не нужно даже гаданий!

Мы ждем. Древние буки тянут к нам корявые черные ветви.

В деревьях спрятались и ждут нашей крови гемы с иссиня — белыми лицами и мертвыми серебристыми глазами. Выходцы из Преисподней.

Великаны.

Мы умираем.

Что ж… вся ночь впереди. У нас еще будет время поумирать.

— Приготовиться! — орет центурион. Я вздрагиваю, поднимаю взгляд. Повожу плечами.

Холодно.

— Равняйсь! Смирно! — центурион идет перед когортой, оглядывает «мулов». Голова у него забинтована, багровое пятно расплывается на грязновато — белой ткани. — Выпрямиться, коряга. Ты — выше щит! Ты — шаг назад, держи ровнее… Ты — меч подними, локоть ниже. Да — да, тебе говорю, кодекс коринфский!

«Кодексом» в Риме называют глупого человека, а коринфский — это, видимо, собственное изобретение центуриона.

Он доходит до крайнего в первом ряду, разворачивается на пятках. Орет:

— Молитву! Начи — най!

— Это мой меч, — гудит строй. Привычные слова успокаивают, дают уверенность. — Таких мечей много, но этот меч — мой.

Слова «молитвы меча» действуют и на меня.

Мне гораздо лучше.

— …мой меч — это мой брат, — повторяю я вслед за «мулами». Меня пронзает насквозь, словно гигантская ржавая игла, во все небо прошла сквозь мое сердце — и теперь болтается. Задевает что‑то внутри. И каждый раз меня словно заново пронзают насквозь.

Луций. Арминий. Брат.

Предатель.

Стискивает горло.

Чтобы отвлечься, я пытаюсь думать о другом.

— Откуда взялась эта молитва? В других легионах, насколько знаю, ничего подобного нет.

Тит кивает.

— Был один центурион… Очень крутой. Мы его называли Цербером — потому что у него на спине была татуировка адского пса. С противной такой мордой, почти как у него самого. В шипастом ошейнике. Цербер очень гордился этой псиной. Там еще надпись «semper fi». Всегда верен.